Жду новый пост

Серия «Мои истории»

В тот день, когда все началось и Костя нашел следы в профессорском доме, Лариса, испытывая судьбу и собственную силу, хотела съесть старухину душу, но та, рожденная до революции и воспитанная совсем на других поверьях и сказках, быстро поняла, что к нему, и, заговорив демонице зубы, заставила ее до самого рассвета распутывать старое вязание.

Хотя у дьяволицы все равно бы не вышло.

Костя быстро догадывается почему.

Даже раньше, чем осознает, что всякий раз встречая чужую группу на тушении ищет глазами Лену.

За каких-то пару недель он почти забывает, как выглядит ее лицо, но Королькова, отквартированного к ним из Коломны, узнает сразу. И вместо приветствия прописывает ему фингал под глазом.

Путаные сны не показывают Косте всего, что случилось в злосчастный день на геологической стоянке, но и того, что он видит, достаточно, чтобы злиться.

Конечно, он и сам хорош, но Корольков после всего… И слов не найти.

– Дал бы тебе в ответ, но проблем не хочу, – Саша прикладывает к глазу холод и сторонится его до самого вечера.

Заслышав о драке, Лариса прощает обоих с показным великодушием, но как только представляется возможность – жестоко мстит, отправляя Королькова затемно тушить опасный квадрат в лесу.

Костю она, конечно, не трогает, заставляя остальных в группе относится к нему еще с большим подозрением и ненавистью.

Он знает, что говорят за спиной, знает, что все эти разговоры правда, и обычно старается их не замечать, притворяясь, что ему отшибло не только совесть, но и слух, но тут говорит:

– Дрались оба, так и наказывайте двоих, – он смотрит на собственные перепачканные в золе сапоги, боясь, что одного взгляда в сторону разъяренной Ларисы хватит, чтобы струсить и на полном ходу сдать назад.

Он знает, что смелость обойдется ему дорого: Лариса привычно возьмет плату кровью, и на теле, и без того испещренном укусами острых звериных зубов, шрамами распустятся новые огоньки боли.

Косте все равно. Раз он теперь тушка, а не человек, и терять ему нечего.

– С чего вы решили, что назначение Королькова – наказание, Гарин?

– А что тогда?

Лариса смотрит на него долго, внимательно. В голове у Кости проносится сотня мыслей, а вместе с ними вся предшествующая жизнь.

Он крепко стоит на своем, чувствуя, что второй раз не решится, не станет бунтовать и напоминать дьяволице, кто он и что для нее сделал…

Она заберет его силы – которые еще остались – раньше, чем он попробует снова. А потом проглотит душу и вернется туда, откуда пришла.

– Я хочу стать добровольцем, – слова слетают с его пересохших от напряжения губ раньше, чем Гарин успевает их осмыслить или остановить. – Разрешите присоединиться?

Лариса не смотрит на него, но два десятка пожарных, военных и вчерашних студентов, собравшихся кругом, словно для суда смотрят на нее. Она не может спустить все с рук на глазах у толпы, не может сделать вид, будто ничего особенного не случилось, если хочет сохранить влияние и продолжать играть с ними, как с мышами, попавшими в капкан.

– Неужели я могу отказать?

Воздух на вкус будто пыль.

Рассмотреть тлеющий торф в темноте невероятно сложно, и Костя ступает осторожно, боясь даже собственной тени.

– Под ноги смотри, – ворчит он, не поспевая за широким шагом Королькова и не решаясь попросить того притормозить. – С пригорка скатишься – искать не стану.

Силуэт бывшего друга, мелькающий впереди, неуловимо успокаивает, помогает удержаться на ломкой границе, за которой один только ужас.

– Разве ж я просил? – огрызается Сашка и намеренно прибавляет шаг.

На пару они засыпают песком дымящиеся, вывороченные из земли корни дуба и куст можжевельника за ними. Пламя умирает, оставляя за собой угли и звенящую темную тишину. Она давит и развязывает языки не хуже вечера у костра и спиртного.

– Начали все вдвоем и заканчиваем тоже, – Корольков откидывает пустое ведро прочь и, тяжело дыша, опускается на землю. – Хорошо сработались.

– Не помню, чтобы мы с тобой что-то начинали. Нет у нас общего, не было и не будет.

– А Танька?

Костя молчит. По привычке охлопывает карманы, но сигарет там нет. Впервые с того клятого дня он жалеет, что бросил.

– Рябого хоть в саван обряди, – усмехается Сашка и протягивает ему спички и самокрутку. – На, ешь.

– Что же, ты теперь куришь?

Гарин долго вертит подарок, но все-таки решает закурить. Налетевший ветер тушит спичку у него в руках. Он зажигает новую, но пальцы так дрожат, что подпалить сигаретку не получается.

– Красивая была баба, ладная. А фигурка какая!

Спичка горит ясно, и Костя никак не может оторвать взгляд от огня. В пламени ему чудится жуть и кусачие ларисины поцелуи.

– Зря ты то полено приволок, – корит Корольков. – Знал ведь, что я все равно отберу. А тут она под руку сунулась… Дура-дурой.

Из-за обугленной, переломанной пополам березы темным видением выглядывает Лариса. Вслушивается в разговор и кривит губы в знакомой блуждающей улыбке.

Гарин, стараясь на нее не засматриваться, кивает. Он всегда был слабаком и тогда тоже полено не удержал: Сашка хотел его огреть, а стукнул Таню.  

Звук вышел глухой, слабый, но ему вовек не забыть.

Хруст, вскрик – короткий и жалобный, а потом тишина.

Случайно ли?

– Молодец, что никому не рассказал, где тушка. Спрятали мы ее хорошо, на совесть, ни в жизнь не найдут.

Сашка хотел тело подпалить, но Костя, читавший, что для такого слишком высокая, адова температура нужна, предложил выход лучше – камни по карманам и в дренажный канал, на дно такое глубокое, будто его и вовсе нет. Концы и прочее в воду, а с них никакого спроса.

– Теперь уже и не расскажешь.

Сашка тяжело встает на ноги и берет с земли булыжник размером со свою голову. Как заправский олимпиец поднимает его вверх и заносит над бывшим другом. Просто и не сомневаясь ни мгновения, словно давно думал и готовился.

– Давай, – Костя начинает истерично смеяться неожиданно даже для себя самого.

Смех этот надрывный, неправильный, гадкий. Каким он был в тот день, когда он первый раз прошел мимо: сделал вид, что ничего не видел, и притворился, что не мог помочь – ни Тане, ни себе.

– Бей сильней.

Испугавшись его напора, Корольков опускает камень на землю и примирительно вскидывает руки, ловко переводя все в шутку.

Костику смешно.

Он продолжает смеяться когда острые ларисины клыки вспарывают сашкину спину и добираются до внутренностей.

Вот умора!

Все заканчивается так быстро, что нет даже крика.

Костя идет всю ночь.

Лариса пытается помешать ему найти нужное место и путает следы, но он все же находит его.

В дымной предрассветной мгле вода в старом дренажном канале кажется совсем черной. Парень окунает в нее уставшие ноги, ладонями поливает лицо, но не чувствует себя лучше.

Он снова поджигает спичку, но вместо того, чтобы закурить, смотрит на огонь, пока та не догорит. Пламя красивое, светлое, правильное, совсем как в тот день.

И черт его дернул обернуться и заметить золотые коронки в разинутом танькином рту…

Может, и правда – черт то и был.

– У тебя ее лицо, – Костя смотрит на Ларису внимательно и наконец понимает, на кого та похожа. – Почему?

Демоница подходит ближе, присаживается рядом и кладет горячую голову ему на плечо.  

– Вина – чувство, что всегда с нами, – ее пальцы, словно пауки, пробегают по его спине вверх, останавливаясь в районе затылка. – Вкусное, сочное. Обожаю.

– Пожары – твоя работа?

– О, ты почти все сделал сам.

Гарин крепко задумывается, а потом вспоминает, как, сходив в лагерь за плоскогубцами, помог Королькову вырвать коронки из застывшего таниного рта. Как, зажав сигарету в зубах, мыл их в канале, а потом, в последний раз взглянув красивое девичье лицо, бросил окурок в траву и ушел, точно зная, что та начала тлеть.

Уже тогда он понял, что случится нечто ужасное, непоправимое и плохое. Знал, что открывает настоящий портал в ад, но ушел, надеясь, что Лариса или кто угодно другой его не найдут.

– Да провались оно все к демонам. Так, кажется, я сказал? – он не верит, что простая фраза сработала, но чует кожей. – Это помогло тебе выбраться?

– Я явилась на зов. Большой грех и отчаянная просьба творят темные чудеса.

Костя вспомнил сухие старухины глаза. Ее попытки дышать – до последнего и несмотря ни на что.  

Сколько еще умерло из-за него? Сколькие, как Леночка, будут мучиться и болезненно вспоминать жуть, которой он поспособствовал и которой не помешал? Как долго он сможет бегать от Ларисы и от себя самого?

Она найдет его и под землей. Найдет, куда бы он не отправился и что бы не решил.

– Теперь мы все сделаем правильно, – дьяволица наглаживает его затылок, как холку любимого коня, что целиком и полностью в ее воли и власти.

Косте не нравится быть послушной зверушкой в ее руках, не после того, как он наконец все понял, а значит…

Ему понадобилась долгая минута, чтобы решиться и продумать все до конца.

– Я сделаю тебя ученым или, может быть, настоящим доктором наук. Скоро все тобой восхитятся и полюбят тебя, как люблю я.

Костя думает о Леночке, которую обманул, об Александре Тимофеевиче, надежды которого не оправдал, о старой матери, которой не писал с самого отъезда, стесняясь ее, родной деревни и всего на свете.

Обо всем, что не успел.

Обо всем, что хотел бы сделать не так и по другому.

– Правда?

Не давая ответить, Костя тянется к Ларисе за поцелуем. Желая услужить и вернуть его расположение, давно и окончательно потерянное, она подается к нему страстно и без раздумий, и этого оказывается достаточно, чтобы отвлечь внимание и, улучив момент, толкнуть в воду.

– А теперь возвращайся туда, откуда пришла. Погуляли и хватит.

Кожа ее вспенивается, идет крупными волдырями, отходит от мяса лоскутами. Вода побеждает огонь, превращает его в нечто иное.

Теперь Лариса совсем не напоминает человека, и это придает Косте смелости довести начатое до конца, исправить самую большую свою ошибку.

Он не знает, что вызвало Ларису к жизни – убийство Тани или пожар. Это неважно.

– Удавлю! – с трудом вынырнув на поверхность шипит демоница. – Ты живой, и я живая. Выберусь – ногу отгрызу!

Костя вдруг понимает, что она не лжет. Он помог нечисти явиться, и теперь привязан к ней накрепко.

Но выход все равно есть.

Напоследок набрав полную грудь тяжелого дымного воздуха, Гарин, не обращая внимания на крики демоницы, разбегается и с высоты ближайшего холма прыгает в канал.

Он искренне надеется, что теперь все закончится. Искупить его грехи сложно, но вдруг такая цена окажется достаточной?

Удар о воду выбивает из парня дух.

Густая, как сироп, тьма заполняет собой все.

Уже бездыханного Костю Лариса утягивает на дно.

Два

Лена резко садится на кровати и раскрывает красные от бессонницы и дыма глаза.

Которую ночь ей снится полная ерунда: что бабушка умерла не просто так, а Костя не вернулся на малую родину, не оставив ни адреса, ни записки, а…

Впрочем, она не уверена в том, что видит, наверняка, ведь иногда сны это просто сны.

Она поднимается на ноги, сладко потягивается, отдергивает тяжелые шторы и, к своему удивлению, замечает соседний дом.

Густая пелена, окутывавшая город на протяжении двух долгих месяцев, редеет до состояния легкой и невесомой молочной дымки. Вместо привычного красного зарева показывается настоящее теплое солнце.

Жмурясь от удовольствия, Лена греется в его лучах, грустно улыбается и идет завтракать.

Костя нервно сглатывает и идет прочь. Следы ведут его длинным, как труба, коридором к дальней комнате. Он понимает это вовремя и останавливается точно у линии, что сам себе провел и за которую обещал не заходить, но все равно слышит, как старуха внутри копошится и щебечет на непонятном сорочьем языке, словно разговаривая с кем-то.

Он не хочет знать, с кем она говорит, но и уйти не может, продолжая чутко вслушиваться и ждать сам не зная чего.

Старуха за дверью маленькая, болезная и хрупкая, но держится за жизнь до последнего. Умирает медленно, мучительно и с чувством, вот уже десять лет как.

– У-у-у!

Детский визг, заливистый и свежий, заставляет Костю вздрогнуть, через секунду подхватить Толика на руки и закружить. Новый крик, еще более счастливый и громкий, помогает парню разогнать собственный страх, от которого тошно внутри.

Толику восемь, и он младший из хозяйских детей, ласковый и привязчивый не в пример сестре. Гарину он почти нравится.

– Подловил, – улыбается он и неуклюже гладит мальчика по голове.

– Два – один, – довольно откликается Толик, вспоминая их любимую игру, кто кого лучше подловит. – А что ты тут делаешь? Бабушку навестить пришел?

Веселье мигом пропадает. Костя смотрит на собственные босые ноги, потом на тайные следы на полу, невидимые и незаметные остальным, но так и не решается откровенничать.

В этом доме его все равно никто не поймет.

Вместе они идут на кухню, где Манюша стряпает блины. Костя их на дух не переносит, но ест за обе щеки и требует добавки. Радоваться и хвалить – его плата за постой, и он вносит ее исправно и в срок.

От матери Гарин слышал: характер у Александра Тимофеевича – благодетеля, ученого и старинного отцовского друга – что нож, острый и ранит, только невнимательно возьмешь. Но Костя знает, как надо, и улыбается Леночке, круглолицей профессорской дочке, через стол.

Он женится на ней и года не пройдет, и брак у них будет крепкий и долгий, но несчастливый, потому что без любви.

– Леса горят, – задумчиво произносит Александр Тимофеевич, сворачивая номер «Правды» вчетверо и отодвигая прочь. – Если так дело пойдет, и Москве крепко достанется.

Леночка пучит глаза, и Костя торопливо прячет глаза, выдавая накатившую брезгливость за смущение. Марина Дмитриевна, хозяйская жена, замечает это и, конечно, ему верит. Они все верят, кроме, разве что, старухи, невзлюбившей нежданного гостя с первого дня.

Но старуха далеко, в запертой на ключ комнате шепчется… С кем?

Он все еще не понимает.

– Ну, а ты что думаешь, Константин?

Вопрос не застает его врасплох. Костя ожидает похожего давно, а потому важно кивает и говорит:

– Если прижмет – в добровольцы пойду. Вместе отстоим.

Александр Тимофеевич одобрительно цокает и машет жене, чтобы та подавала чай. Она, все еще легкая, как тростиночка, даром что весной отпраздновала сороковые именины, поднимается и послушно берет кружки и пузатый чайник, ловко отгоняя зардевшую Манюшу.

– И я пойду! – с жаром добавляет Леночка, смотря на отца горящим и неожиданно решительным взглядом.

Глаза у нее большие и ясные, цвета разбавленной небесной глазури, но лицо до сих пор простое и детское, что мешает воспринимать ее всерьез.

– Не девичье дело с огнем… Куда тебе?

Костя читал и знает, что страшное – не огонь, а тлеющий зловонный торф, обгладывающий землю до костей и роющий глубокие охотничьи ямы, где вместо деревянных кольев пепел, удушливый газ и смерть.

– За жениха переживаешь? – облизав ложку от кислого домашнего варенья, заводит любимую песню Толик. – Тили-тили-тесто, жених и невеста!

Лена хмурится, смотрит в пол, бормочет под нос что-то, не решаясь дать отпор. Костя только усмехается.

– Полно, – примирительно восклицает Александр Тимофеевич, и Толик послушно замолкает.

Покончив с чаем, хозяин первым поднимается из-за стола и жестом предлагает Гарину присоединиться.

Они чинно обуваются, берут одинаковые с виду портфели – свой Костя получил от благодетеля в подарок на прошлый новый год, чем невероятно гордится – и на гремящем лифте спускаются на первый этаж.

У гаражей за домом Александр Тимофеевич останавливается и, покопавшись с вечно капризничающим замком, заводит новенький «ВАЗ», оранжевый, как спелый апельсин, и урчащий как кошка.

А потом внезапно в первый раз предлагает Косте ехать до университета вместе.

Тот раздумывает секунду, но давит острое и мелочное желание согласиться и мотает головой. Комсомольцу, мол, рано на машинах разъезжать.

– Хороший ты человек, Константин, правильный и принципиальный, – хвалит Александр Тимофеевич, усаживаясь на водительском сиденье. – Совсем как отец.

Гарин кивает, машет на прощание рукой и только когда заветная машина скрывается из виду, что есть сил пинает ржавую консервную банку, брошенную кем-то на дороге.

Воспоминания об отце, которого принципиальность привела разве что в могилу, причиняют боль.

Но с ним такого не случится. Он справится лучше. Уже совсем скоро.

Костя выдавливает улыбку и шагает – к метро и прекрасному будущему.

Удар приходит откуда Костя не ждет.

– Вы ведь говорили, что дело решенное? – не в силах сдержать ярости почти кричит он. – А теперь как?

Профессор трет подбородок с куцей бородкой и неопределенно пожимает плечами.

– Так Кузнецова партком рекомендовал.

Костя делает свистящий вдох.

– Значит, ему в аспирантуру, а мне на улицу? Это вы хорошо придумали!

Планы пойти по стопам Александра Тимофеевича, закончить аспирантуру, написать работу и защитить кандидатскую, получить место и ставку, рушатся, бросая его ни с чем. И знакомое, хоть и позабытое ощущение потери Косте совершенно не нравится.

– Если кто откажется, я, конечно, мигом вас привлеку, – обещает профессор. – Или на следующий год…

– Обойдусь, – зло кидает Гарин, а потом, подумав, добавляет: – До деканата дойду. Тогда посмотрим.

Ужас, мелькающий в глазах профессора, кажется ему забавным, и Костя тут же мчится исполнять угрозу.

Пусть уж все узнают, как дела на кафедре решаются.

Вместо привычной старушки-привратницы у дубовых дверей декана его встречает новое лицо. Молодое, румяное и очаровательное.

– Нет его и до завтра не будет, – скучающе объясняет девушка.

Взгляд Кости надолго задерживается на ее губах, охватывает длинную шею, покатые плечи и против воли скользит вниз по рюшам модной кофточки.

– А я Лариса.

Она, конечно, замечает его интерес и тянет руку для знакомства, подставляя ладонь под поцелуй.

– Константин.

Гарин медлит, но все же касается ее кожи – сухой и горячей, словно в лихорадке – своими губами. От этого касания ему становится не по себе, и во рту появляется уловимый привкус желчи.

Все вокруг вдруг кажется невыносимо знакомым, словно они уже встречались раньше.

– Я ему передам, что у вас дело, но лучше приходите завтра, Гарин.

Костя кивает, идет прочь и только потом, два скучных проведенных в библиотеке часа спустя, понимает, что своей фамилии не называл.

Весь день Лариса не выходит у него из головы, и, сдавшись на волю любопытства, слишком сильного, чтобы его преодолеть, как остальное на пути к блестящему будущему, Костя ждет ее у дверей после занятий.

И она появляется.

– Не хотите мороженого?

Он выглядит глупо и говорит по-детски, но Лариса соглашается, и они бредут вниз по улице и покупают эскимо в ближайшем киоске.

– Так чего вы хотите? – спрашивает Лариса, ловко откусывая от своего мороженого кусочек и глотая его не жуя.

Ее прямолинейность Косте по душе, но ответить тем же он не готов.

– Угостить красивую девушку разве преступление?

Лариса усмехается и быстро, по-змеиному облизывает нижнюю губу. Жест выходит хищный, что привлекает Гарина еще больше.

Потянись он к ней, чтобы поцеловать – сумасшедше и просто так – как бы она поступила? Закричала на всю улицу или?..

– Не преступление, – легко соглашается Лариса. – Преступление вообще, надо сказать, штука сложная и весьма условная. Вот, скажем, сломать конкуренту, что обманом занял место в аспирантуре, шею – преступление? Если другой потратил часы на науку, достижения и некрасивую профессорскую дочку?

Костю словно окатывает ушатом холодной колодезной воды.

– Откуда ты… вы знаете?

Лариса кривит губы, и улыбка у нее выходит недобрая и лукавая, неприятная.

– Вспомнишь, раз забыл, – говорит она ровным голосом. – А теперь отвечай – чего хочешь? Шею ему сломать или, может, в реке утопить? Как по мне, утопленники славные, хоть и воняют.

– Вы правда можете?

– А ты проверь.

Костя вдруг понимает, что Лариса не так уж молода и красива, как ему казалось: лицо у нее угрюмое и строгое, а пальцы узловатые и скрюченные, будто у старухи с артритом.

– Пусть будет несчастный случай, чтобы на меня никто не подумал.

– Хорошо.

Бабка пела про таких, как Лариса, когда хотела напугать Костика, еще совсем маленького и боящегося собственной тени.

Помогало.

– И что мне придется за это отдать?

– Сама возьму. Ты только не мешай.

Гарин старается не смотреть на ларисины ноги, но все равно смотрит. И, конечно, видит вместо туфлей и ступней две уродливые почти что куриные лапы.

Нет, не лапы.

Два настоящих бесовских копыта.

Во сне он снова видит стоянку: выжженную солнцем траву на опушке, циклопические, побуревшие от времени нагромождения труб, заброшенную станцию с выбитыми стеклами. Когда-то здесь творили историю, осушали болота и добывали торф, а теперь ночуют студенты-геологи.

Они.

Костя видит, как Таня, смеясь, виснет на руке у Королькова, и его переполняет злость.

Таня, Танечка, Танюша. Его Танька.

Он ведь первым ее присмотрел!

Сам не зная зачем, парень берет крепкое полено из дровницы и идет следом за парочкой в чащу, к дренажным каналам без дна, словно прошивающим землю насквозь до самой преисподней, в которую Гарин, как коммунист, конечно, не верит. Пока еще нет.

Время перематывается и скачет.

Костя тушит брошенную Корольковым сигарету сапогом и, выругавшись, идет прочь.

В кармане брюк бьется и переминается вырванный золотой зуб.

Огонь вихрем, ясным пламенем вздымается у него за спиной.

Кто-то на тонких куриных лапах выбирается из пламени, будто из гнезда, и, прихрамывая, медленно плетется следом.

ГАЗ-53 лихо подпрыгивает на ухабах и мчит вперед сквозь мутное утро. Люди, сгрудившись в крытом кузове, поют что-то тихое и заунывное, но водитель их не слушает, напряженно вглядываясь в дорогу, плотно укрытую дымом.

Это его четвертый рейс, и он адски устал. Держать глаза открытыми тяжело, но он старается изо всех сил, ведь отвечает не только за себя.

Песня за спиной все больше напоминает колыбельную, что пела мама.

Спи, малыш, сладко засыпай.

Костя наблюдает за всем со стороны, видит и замечает каждую деталь, но сам будто остается не здесь. В теплой постели в профессорском доме или где-то еще?

Он знает, что случится дальше, и чует, что может этому помешать, если захочет и осмелится. Если…

Гарин прячет глаза, отворачивается и молчит, ведь у девушки в кузове, единственной среди мужчин, улыбка Ларисы.

Спи.

Крик, способный предупредить водителя и разбудить того вовремя, стынет у него на губах.

Костя возвращается.

Два

Дымная масса наступает со стороны Шатуры, и однажды утром вместо горячего летнего солнца над головой Костя различает лишь бледный, едва проглядывающий сквозь плотную завесу шар.

Партком определяет Кузнецова в добровольцы, и тот уезжает тушить пожары сырым туманным утром.

Их машина слетает с дороги в торфяной провал и убивает всех, даже не доехав до сборного пункта.

Бесславная и бессмысленная смерть, но Гарин не расстроен. Декан зовет его к себе и обсуждает передачу освободившегося места в аспирантуре в тот же день.

И все же Костя никак не может забыть свой сон: думает и думает о случившемся, пока голова не начинает болеть, а сны не превращаются в кошмары, и наконец сдается.

Он покупает в универсаме полкило пряников и бутылку вина и заявляется к Ларисе.

Но в деканате ее нет. Путем несложных вычислений и наводящих вопросов методистам быстро выясняется, что и не было.

Это открытие ставит Костю в тупик и впервые пугает по-настоящему. Он мнется на пороге, бросает девочкам подарки и, то и дело оглядываясь, идет прочь, так ничего и не узнав.

Лариса нагоняет его на пути к метро.

– Неужто соскучился? – елейно спрашивает она и крепко хватает за руку у локтя. – Зря приходил, я бы сама тебя нашла. Мы ведь теперь повязаны.

– Что ты такое?

Он не хочет слышать ответ, но все равно спрашивает, чувствует, что и лишнего шага ступить не сможет, пока не узнает.

Ее горячие руки больно сжимают ладонь. Сегодня Лариса старше и красивее. А еще болезненно похожа на жену Александра Тимофеевича Марину. И как он раньше не замечал?

– Я могу быть кем захочешь.

Гарин медлит, а потом кивает.

– То, что ты сделала… – он смотрит ей в глаза, и те становятся совсем как у Марины. – Спасибо.

По лицу Ларисы проходит болезненная рябь, словно волна по спокойной воде, и Костя наконец понимает: «спасибо» – почти что «спаси бог» – для таких, как она, все равно что розгами по телу.

– Впредь будь осторожнее, – предупреждает девушка.

– Буду.

Больше не заговаривая, они едут вместе до профессорского дома и прощаются у самого подъезда, крепко пожимая руки.

– В квартиру не позовешь? – лукаво спрашивает Лариса.

Вокруг них собираются кислые дымные сумерки. В полутьме гостья походит на кошку.

– Не мой это дом. Не могу, раз профессор и прочие дома.

– А если не будут?

– Да как они не будут?

Костя нервно сглатывает, представляя, что может сотворить Лариса, чтобы убрать семью профессора из дома. Уже раз сделала, так почему бы снова не попробовать?

Но не с ними.

– Боишься? – веселится Лариса, отходя в тень.

Он не хочет, не имеет право промолчать и позволить ей…

– Не тронь их.

Лариса соглашается, не стирая блуждающей и зловредной улыбки с лица. От ее тела исходят волны жара и тонкой, едва уловимой болотной вони.

– После полуночи приду, – бесстрастно объявляет она. – А ты лучше открой.

Смог и чужая воля гонят профессора с семьей на дальнюю почти забытую дачу. Сборы проходят суматошно, скоро, и Костя наблюдает за ними со стороны.

Его тоже зовут ехать, но он отказывается: за бабушкой присматривать надо, пока Манюша не приедет, да и гости ждут – жуткие, полуночные, хоть о них и не расскажешь.

– Мне бы с тобой, Костя, остаться, но отец ни за что не разрешит, – поймав его на кухне, выговаривает Леночка. – У меня сердце не на месте. Ты только в добровольцы один не уходи!

Костя, никуда не собираясь, легко обещает беречься, а потом смотрит на «невесту» по-новому, будто замечая в ней то, чего раньше не видел. И долго молчит.

– Манюшу дождусь и первой электричкой к вам, – ласково говорит он и позволяет Леночке коротко себя обнять.

Семейство гремит чемоданами и, перекрикивая друг друга, наконец отбывает. Костя какое-то время стоит в темном коридоре и слушает благословенную тишину.

А потом не раздеваясь бросается на кровать и крепко засыпает.

Его будит птичья трель звонка.

Костя резко садится и, не вполне понимая, кто он и где находится, долгую минуту вспоминает, кого ждет. И еще минуту размышляет, впускать ли гостью. Трезвон не прекращается, и он, вдев ноги в тапочки и кляня все на свете, встает и идет к двери.

– Теперь-то впустишь, родной?

Лариса еще больше походит на Марину, только глаза у нее другие – кошачьи, желтые, невероятно старые. И рост как у доброго мужчины.

– Проходи, раз пришла.

Лариса с явным удовольствием переступает порог и, не давая Косте опомниться или возразить, бросается ему на шею. Ее руки, необычайно крепкие для такого хрупкого с виду существа, сдавливают его в радостном и удушливом объятии.

Гарин не может вздохнуть, ничего больше не может.

– Видишь, как все просто, хороший мой? – голос чудится ему знакомым, но он заставляет себя об этом не думать.

Сцепившись в гремящее и опасное целое, они вваливаются в хозяйскую спальню и падают на кровать. Лариса нависает над Костей, рассматривает его лицо, а потом, склонившись ближе, прихватывает острыми зубами губу. Он вскрикивает, но гостья глушит крик поцелуем. Поцелуи у нее быстрые, рваные и страстные.

– Ты – бес? – парень на мгновение отстраняет дрожащее существо от себя.

– Демон, – поправляет она раздраженно.

Демон, значит. Нечто более высокого ранга и племени, чем он предполагал.

Что ж, так тому и быть.

– И чего ты от меня хочешь?

– От тебя? – Лариса заливается звонким неприятным смехом. – Боюсь, дитя, все, что ты можешь предложить, у меня давно уже есть или было.

– Тогда зачем ты мне помогаешь?

Вместо ответа она снимает с него рубашку и хватается за ремень брюк.

Все происходящее вдруг кажется нереальным, фальшивым и жутким. Гарин хочет остановиться, отогнать проклятую демоницу прочь, но не может. Тело перестает слушаться, а разум застилает густая темнота.

Парень не слышит, как проворачивается в замке ключ, и кто-то мягко ступает по деревянному полу, а потом заглядывает в родительскую спальню.

– Послушное дитя, – хрипит Лариса, и лицо ее вдруг меняется и вмиг стареет. – Только не мешай.

Кожа ее истончается, морщится, идет темными пятнами, зубы становятся желтее, реже, а потом и вовсе сыплются ему на грудь. Золотые как один.

– Костя?

Леночка, заставшая их совсем не вовремя, закрывает уши руками и орет не своим голосом. Крик такой пронзительный, что Костя наконец приходит в себя и, силой спихнув Ларису с кровати, медленно встает.

– Документы забыла и вернулась… – зачем-то оправдывается Лена.

– Помоги мне, – не сводя с нее глаз, просит он.

Лена мотает головой, смотрит на него, как на сумасшедшего, и, развернувшись, бежит прочь: не на улицу, а в проклятую бабкину спальню. Конечно же.

Гарин, стараясь не замечать, как сильно кружится комната вокруг него, бредет следом.

Его чудесный план рушится, но он не хочет сдаваться и признавать поражение. Отказаться от женитьбы и будущего из-за одной ошибки? Маленькой слабости, что он посмел себе позволить? Ну, уж нет.

Он еще повоюет.

Дверь в дальнюю комнату распахнута настежь и из нее льется яркий, раздражающий глаза свет. Внутри Леночка плачет, прижавшись носом к бабкиным коленям.

Костя тянет к ней руки, но старуха останавливает его строгим и неожиданно осмысленным взглядом.

– Достаточно сделал, – отчетливо произносит она. – Теперь уходи. Тебе уже не поможешь.

Лена поднимает заплаканные глаза и смотрит на старуху в благоговейном ужасе.

– Бабушка, ты понимаешь?

Та кивает и гладит внучку по светлым волосам.

– За собой в дом образину притащил, а теперь еще и разрешение расхаживать и куролесить дал, – продолжает старуха, а потом вдруг грозит Гарину кулаком. – Пошел вон, говорю, и ее с собой забирай!

«Образина», будто услышав, как к ней обращаются, возникает позади: скалится, дурно хохочет, подбирается ближе, оставляя за спиной цепочку грязных нечеловеческих следов.

– Нас ты не сожрешь, – брови старухи сходятся на широком лбу, а глаза подслеповато щурятся. – Нет у тебя такой власти.

Старуха выглядит внушительно и грозно, но Лариса не боится. Она подходит ближе, смотрит на перепутанное вязание, отброшенное в сторону, ухмыляется залитыми темным губами. Пустые десны продолжают кровоточить, что делает ее вид еще более жутким.

От одного воспоминания об их поцелуях Костю мутит.

– Дитя запретило вас трогать, – и без зубов голос Ларисы звучит на удивление разборчиво и ясно. – Так что тебе, красавица, придется самой.

Она обращается к Лене, и та, судорожно кивая, поднимается на ноги и идет к окну. Ее движения неторопливы и неестественны, словно она шарнирная кукла, а не живой человек из плоти и костей.

– Мы так не договаривались!

Вялые костины возражения захлебываются под волной липкого атавистического страха: схлестнувшись взглядом с Ларисой, холодным, свирепым и пронизывающим, кажется, до самой души, если та у него еще осталась, он замолкает. И позволяет Лене открыть окно, впуская в дом тьму, дым и смрад. Комната наливается чернотой.

– Никто не встанет между мной и тобой, дитя.

Лариса, словно пес, выбравшийся на берег из реки, встряхивает головой и вновь превращается в молодую и красивую версию себя.

– Прыгай, – почти ласково просит она Лену.

– Нет.

Старуха тяжело поднимается и делает решительный шаг в сторону демоницы, но та, будто заранее предугадав такое развитие событий, быстро ее останавливает.

– Стой и молчи, – ухмыляется она, а потом, придумав кое-что поинтереснее, добавляет: – Не дыши.

Старуха, как вынутая из воды рыба, хватает ртом воздух, но не может сделать и вздоха. Костя кидается вперед, желая помочь и рассеять чары, но она, обезумев, отталкивает его и в кровь расцарапывает себе горло короткими ногтями.

Краем глаза парень замечает, как справа Лена карабкается на подоконник и, поскользнувшись, едва не срывается вниз. Он успевает ухватить несчастную за талию и стащить на пол в последний момент перед падением. Лена тяжело дышит, доверчиво прижимается к нему спиной и бормочет под нос что-то.

Извинения?

Костя никак не может отогнать от себя мысль, что случилось бы, опоздай он на секунду, упади «невеста» с десятого этажа…

– Оставь нас в покое! – Костя отпускает дрожащую Лену и решительно оборачивается к демонице, готовый сделать все, чтобы изгнать ее из дома и чужой жизни.

– Как прикажешь, дитя.

Лариса широко улыбается, демонстрируя темный провал рта, нервно облизывает губы и, крутанувшись вокруг своей оси, исчезает, оставляя за собой тяжелый запах костра и болотную вонь.

Костя вдыхает смрад напополам с дымом, хрипло закашливается и только потом понимает, что натворил.

– Дыши! – кричит он и трясет синюю от недостатка воздуха старуху за плечи. – Дыши же!

Ксотин голос заполняет комнату, словно дым, но одного его мало.

Парень хочет заставить бабку слушаться, как сделала Лариса, хочет доказать, что его воля сильнее, но ничего не выходит.

Руки пачкаются в чужой крови, но он едва это замечает.

Все кажется дурным беспокойным сном.

– Не смей умирать!

Старуха, повалившись на кровать, несколько раз выгибается дугой, бьется в судороге и затихает. Лена охает вокруг, бьет ее по щекам и еще долго пытается привести в чувства, но Костя точно знает, что бесполезно.

Старуха умерла.

И виноват в этом он.

Сон приходит к Косте через неделю после похорон и отъезда Лены добровольцем.

Он снова идет от геологической стоянки вглубь топей. Тропы нет, но уложенные задолго до него трубы верно указывают путь.

Он находит парочку быстро: Таня и Корольков, и не думая прятаться, воркуют на берегу ближайшего дренажного канала.

Полено в руках Гарина вдруг становится тяжелым. Он рассматривает его с интересом ребенка только теперь задумавшегося, зачем было брать такое с собой.

Они с Корольковым громко ссорятся и хватают друг друга за грудки. Костя бьет первым, но кричит от чего-то Таня.

Позже.

Ее крик – надрывный, ужасный – звучит в ушах вечность, а потом вдруг меняет тональность и высоту, превращаясь в крик кого-то еще.

Лены?

Гарин видит ее среди деревьев, но узнает не сразу: последние дни, полные вещей, что он не мог даже вообразить, сделали профессорскую дочку взрослой, другой. И все же это она. Лицо Лены в разводах копоти наполовину закрыто защитной повязкой, но глаза все равно слезятся от дыма.

В отчаянии не видя ничего перед собой, она медленно бредет по прогалине, ища выход из лесного ада и тех семерых, что пришли с ней и затерялись в дыму. Она верит, что выйдет к прогалине, вдохнет, выживет, но этого не случится, ведь впереди ее ждет только выжженная яма высотой в человеческий рост, разгневанная дьяволица и смерть.

Лариса уверенно подталкивает несчастную в спину, указывая неверный путь, и зовет Лену глубже в чащу голосами друзей.

– Отпусти ее, – приказывает Костя.

Лариса смотрит на него сверху вниз и прикладывает палец к губам, делая знак молчать и не вмешиваться, а потом проводит ладонью под горлом, наглядно демонстрируя, что будет, если он ослушается.

Парень и без подсказки понимает, но все равно хватает Лену за руку и едва не силой тащит прочь.

– Сегодня ты не умрешь. Никто не умрет. Я не позволю.

Повестку с просьбой явиться на сборный пункт для получения дальнейших указаний Константину Ивановичу Гарину передает лично декан. А потом крепко пожимает руку.

Дьяволица всю короткую и печальную для обоих участников встречу стоит у декана за спиной. Она не улыбается, но напряженно ждет. Мести, крови или чего-то еще?

Другого.

Костя знает: Ларисе нужна душа. Та единственная, что у него есть и которую он безнадежно задолжал.

Такая и себе-то помочь не сможет, не то что другому.

И всё же Элли просит, неумело, но от всего сердца:

— Пожалуйста, пусть хотя бы этот. Пусть повезёт, — бормочет она тихо, чтобы Гудвин не узнал, не принялся её утешать и не подмешал лишнего к дневной норме лекарств.

Она не хочет слышать, что помогать уже некому. И без Гудвина знает, но верит в другое. Будет верить, пока сама не увидит.

Элли искренне хочет помочь, но все её молитвы улетают к мёртвому обезьяньему богу о крыльях и четырёх головах. Он слышит и глотает их, не жуя. А потом сладко ворочается, бормоча в мертвом сне.

Элли всхлипывает, сглатывая плач: в соседском доме умирает ведьма и кто-то ещё.

Огонь растёт, гудит, хохочет в умирающей с рассветом ночи. Элли видит, как ему тесно и тяжело, как ему хочется выбраться и по запаху найти ту, за которой он пришёл. Но шанс только один.

Элли слышит, как стены дома дрожат, качаются, трещат на иноземном ветру. Звук выходит болезненный и громкий. Так ломаются старые кости.

Элли становится дурно, и только рука Гудвина на плече помогает не заорать.

Он уверенно отстраняет её от окна и задёргивает штору наглухо, погружая комнату во влажную, мягкую темноту.

— Переодевайся и позавтракаем, — сдержанно и тихо говорит он, но Элли различает недовольные нотки. — Хочешь, сделаю тебе омлет?

Он всегда шепчется, словно боится, что кто-то услышит, подслушает и доложит. Элли это бесит, потому что она сама, наблюдая за ним, невольно перенимает привычку и повторяет, словно попугай, даже оставаясь наедине с собой.

Она не хочет стать такой же, как он, но походит на Гудвина все больше.

Нет.

Элли кивает в темноту. Она не видит его глаз, но чувствует на себе взгляд — цепкий, чудной и внимательный.

Нет, нет, нет, не бойся. Не смей бояться.

Элли на ощупь идёт к двери и слепо толкает её от себя. Ручка кажется горячей, словно пожар проник в дом. Притаился, рыщет. Не сегодня?

Она поднимается в свою комнату и, лениво почесав Тото второго за ухом, присаживается на край кровати. Подарок замечает сразу, но даёт себе время, чтобы убедить себя, что его там нет.

Не помогает.

Даже пожар за окном кажется менее реальным, чем проклятые хрустальные туфли, снятые с худой ведьминой ноги.

Злая ведьма востока умерла, и добрый народ Оз требует новую. Коронует её горячим обручем под ребра.

В голове горит, взрывается, влажно клокочет. Что-то большое, неприятное и знакомое жмёт к земле. Элли опускается на пол и начинает напевать что-то старое, из детства.

Да здравствует новорождённый!

В её воспаленном разуме рождается кто-то еще. Третий. Его лицо, обнажив скулы, пожрал огонь, и оно выглядит таким чёрным, странным и отталкивающим, что Элли за глаза зовёт его Страшилой.

Этот — самый глупый из всех: сам открыл дверь, едва ведьма постучала, сам показал, где лучше запалить. Чучело огородное или бывший мальчик с бейсболкой?

Оба и нечто среднее. Хорошая компания для Трусливого льва и Железного дровосека, живущих внутри нее.

Уже трое умерших за неё и вместо нее.

Лев так боялся, что из комнаты не вышел, даже когда ведьма подвела к двери его родителей и приказала выходить. Так перетрусил, что дышать перестал, умер сам, без помощи и уговоров. Дровосек и того хуже — плакал, как девчонка, и предлагал всех вместо себя, расписывал, кого и за что взять, пока сердце в железяку не превратилось и биться не перестало.

— А правда, что ведьма искала тебя? Что все мы из-за тебя?..

— Замолчите.

Элли ненавидит их всех, но терпит. Знает, что податься им некуда, а жить, пусть даже и так, хочется.

Ей немного жаль, что и в этот раз пожар мимо и к чужому порогу. Не её вина, что ведьмы слепы и всегда выбирают не тот дом и жгут по соседству, и всё же Элли себя винит. За то, что магия Гудвина работает слишком хорошо, за то, что везёт.

Хотя какое уж тут везение.

Элли смотрит на башмаки, скользит по ним пальцами, пачкает в чуть подсохшей крови. Думает вяло, дурно и тяжело.

Ей не хочется начинать, но в смертельном ведьмином танце на обломках соседского дома видится знак. Причина и ответ, что она искала так долго.

Пора домой.

Элли примеряет башмачки, и те ей самую малость жмут. Она чувствует себя сказочной сводной сестрой на чужом балу, самозванкой, явившийся в рванье и без приглашения.

И всё же…

Прихрамывая, она идёт к шкафу и, словно фокусник из шляпы, достаёт другие дары: очки с зелёными стёклами и жёлтую шляпу в паетках. От них веет смертью и магией, которую не перебороть, но это ничего. В дни, когда мир за окном горит, любая помощь хороша.

Элли редко надевает очки: они видят ложь, а Гудвин всё время лжёт, и это страшно ее раздражает. Даже его история про Канзас — ложь.

Но сегодня, когда у неё все три дара, ему не улизнуть, не отболтаться очередной сказкой.

Элли надевает очки, нахлобучивает шляпу и спускается вниз.

Гудвин пытается разжечь огонь в забитом золой камине, но выходит у него плохо. Огонь — не его стихия, а её, пора бы ему усвоить.

Элли заводит старый проигрыватель и в сопровождении глубокого, грустного до слёз пения подходит к Гудвину со спины. Тот вздрагивает, пугается и только через мгновение оборачивается к ней с услужливой и скользкой улыбкой в глазах.

— Что случилось в Канзасе? — спрашивает Элли в лоб, словно бьёт наотмашь.

Гудвин мнётся, молчит, обкусывает губы до крови.

— Я не думаю, что стоит об этом вспоминать, — начинает он как всегда издалека. — Травма ещё свежа, и лишние напоминания только навредят. Вспомни, как нам пришлось уезжать из Оклахомы в ночь с одним чемоданом, потому что тебе стал мерещиться тот парень с железным топором…

Элли смотрит на Гудвина с яростью, и тот смолкает, гасит фразу на полуслове.

— Ты пила сегодня лекарства? — он смотрит на неё с подозрением и страхом, от которых Элли становится весело. — Обещаю, если будешь пить вовремя, мы обязательно сядем и обо всём поговорим.

— Вечно так говоришь.

Сквозь очки она видит всю его ложь. Та клубится ядовито-зелёным облаком над головой.

— Что случилось с дядей и тётей? — вновь спрашивает Элли. — Как вышло, что из всех моих опекунов остался ты один?

С дарами она может заставить его говорить и всё же хочет, чтобы он признался во всём сам, без всякого ведьмовства. Разве она не заслуживает правды?

— Сама знаешь, — Гудвин хмурится и тянет к ней руки, хочет обнять за плечи, притянуть к себе и наконец заставить замолчать.

Элли не даётся.

— Ты ведь нашла ту мою статью для медицинского журнала? — он делает шаг назад, и в глазах его плещется решимость, от которой Элли тошно. — Без контекста, наверняка, надумала что-то не то… Но суть уловила, правда?

— Суть, в которой я — подопытный кролик?

— Суть, в которой ты — что-то большее, — он молчит, смотрит, умоляет взглядом о чём-то большем, чем понимание, которого она не способна дать. — Ты — всё. И плевать на мнение остальных, я знаю, почему всё вышло, как вышло. Неважно, что они думают, я верю, что ты никогда не…

Элли кричит, закрывает уши руками.

Страшила, Железный дровосек и Трусливый лев в её голове требуют крови и тишины.

Элли стучит башмачками друг о друга и просит перенести её в Канзас. Место, что она не может забыть даже под действием лекарств, самое любимое и страшное. Туда, где стоял дом, собранный из хлама и досок, выброшенных на дорогу пересохшей пыльной рекой. Там, где жила девочка Элли. У самого края поля в степи.

Мне нужно знать. Пожалуйста.

Она просит не очень убедительно, и магия работает по-своему: переносит её не в пространстве, а во времени. Элли видит себя ребёнком, чумазым и несчастным, с синяками по тонким рукам и с зажигалкой в руках. Она чиркает ею, и пламя кажется таким красивым, правильным, чистым.

Мёртвая ведьма запада целует её промеж глаз и благословляет на царство.

Дядя и тётя не кричат, тихо задыхаясь в привычном алкогольном сне. Гудвин ни в чем её не обвиняет. Он был их другом, гостил в доме целую вечность и рассказывал Элли сказки на ночь, кровавые и страшные, про девочек-убийц и ведьм запада. Когда всё заканчивается и остывает, сказать ему нечего. У него диссертация о психических заболеваниях и мёртвая дочка, похожая на Элли как сестра, в мозгах.

Элли видит всё, словно она и сама немного ведьма. Хотя кем еще ей быть, если волшебниц не бывает?

— Откуда взялась та зажигалка? — спрашивает она, приходя в себя и тяжело опираясь о каминную полку.

— Она хорошо подходила к сказке о стране Оз, — Гудвин прячет глаза, но улыбку ему не скрыть, не снять и не спрятать. — Моя дочь её любила.

— Я — нет.

— Ты полюбила потом, — улыбка Гудвина расцветает и ширится, пока не превращается в оскал. — Хотя это другое.

Элли мрачно улыбается в ответ. Губы её шепчут, призывая Летучих обезьян. Последний дар горит.

Гудвин орёт, но крик его, обжигая напоследок, тонет в музыке.

Элли выходит из дома, прихватив только Тото. Ветер обдает её жаром, согревает промёрзшие ведьмовские кости. Посёлок просыпается за её спиной, но она больше не боится.

Ветер странной страны Оз не уносит души, а всего лишь ведёт их дорогой жёлтого кирпича. В никуда. Уж Элли знает.

Скоро к дому потянулись гости — хромая мать с ребёнком, старуха-продавщица с зубами наперечёт, парень без сердца за толстыми стёклами очков… И все — с одним. Других просьб не нашлось.

Только потом Нина поняла, что дело совсем не в урожае и хорошим рисом охоту к дождю не отобьёшь. Посетители хотели другого, чего она, даже под проклятием, дать им не могла. И объяснить не могла тоже так, чтобы поняли.

Вот и медсестра, ладная, юная, почти ребёнок, выловила её в коридоре и, поклонившись едва не в ноги, бросила на одном дыхании:

— Извините, Юкихара-сан, но я слышала… — она прервалась, опустила глаза в пол, выдохнула шумно. — Правда, что вы можете позвать дождь?

Нина не привыкла до сих пор, после стольких лет вне дома, что к ней обращаются по фамилии матери и считают японкой. Внешне она была смесью родителей, но только в Японии при первом знакомстве её принимали за свою. Маленькая, черноглазая и выразительная она легко цепляла чужие взгляды, но вот удержать их не могла. Как только начинала говорить (так и не избавившись от акцента второй родины), улыбки гасли и глаза стыдливо скользили прочь. Люди понимали, что ошиблись, и от чего-то винили в этом её, с особым вежливым презрением выговаривали: «Нина», — чужеродное и странное для их уха имя, и уходили, не прощаясь.

Нина ненавидела, когда они так делали, но помешать не могла.

— Мало ли что говорят.

Сестра вздрогнула, сжалась, словно на неё ветром подуло.

— У меня брат весной умер, — сказала она, словно это что-то объясняло. — Славный был, молодой совсем. Я ему даже «прощай» не сказала.

Нина сдалась. Не хотела слушать про чужого мертвеца, не хотела ничего знать.

— Будет тебе дождь.

Медсестра рассыпалась в благодарностях, а затем — не давая Нине передохнуть и скрыться — в новых извинениях. В глазах её стояли слезы, и Нине от чего-то стало грустно. В больнице она привыкла к разным историям, и всё же рассказ про брата тронул её за живое.

Нина продолжала думать о медсестре, пока шла широким коридором прочь.

Неужели разговоры, что она, будто преступница, порой слышала по углам — правда, и в дождь горожане?.. Нет, слишком уж невероятно, сказочно и сопливо.

Нина рассеянно кивнула девочке-ординатору из хирургии и, постояв в небольшой очереди, купила перекусить в автомате.

Больничный сад встретил её острыми запахами мирта, предчувствия и беды. Нине вдруг показалось, что кто-то незримый следит за ней из кустов камелии. Дышит там, в тени, ждёт, пока она оступится, откажется выполнять договор, и проклятие накроет её с головой.

И кому бы пришло в голову прятаться там?

Наблюдая краем глаза, Нина съела батончик, смутно отдающий рыбой. Все местные сладости казались ей немного рыбными, и в плохие дни, вроде этого, она воображала, что это — часть семейного проклятия и той истории, что бабушка недорассказала ей в детстве. Пыталась, но не вышло. Их прервали звонок из больницы и чужая смерть.

В тот день не стало мамы, и жизнь Нины изменилась навсегда.

Ей было двенадцать, и она до последнего верила, что бабушкины сказки — просто сказки, а мама — бледная, красивая, маленькая мама — поправится, и они поедут на острова Рюкю, к морю — плавать и смотреть китов.

Не сложилось.

Отец увез её в Россию, на свою родину, которую Нина иногда видела во снах, но представляла с трудом, и запер в доме с забором из штакетника «Пик», оставил на тётке, а сам уехал на восток — спасать и штопать. Вспомнил, что он — военный врач — и должен помогать не только в тылу, но и там — посреди пылающего смертью ничто.

Нина почти не скучала.

Магия пожрала её жизнь и в одну ночь сделала взрослой. Как по-волшебству.

Пока другие дети хотели быть певцами и врачами, Нина мечтала стать ведьмой и вернуть маму, а потом, спустя время, и ещё кое-кого.

Это стоило ей слишком дорого. Так много, что она до сих пор расплачивается и будет расплачиваться вечность.

Нина подошла к фонтанчику с питьевой водой, нажала кнопку, чтобы вода полилась ей на руки, и прошептала что-то на одном ей понятном языке, почти птичьем.

Не сработало. Дождь не пошёл.

* * *

К вечеру Нина начала переживать.

За окном сгустились сизые сумерки, запели цикады, но дождь и не думал начинаться.

Нина покачала головой, отложила отчёт, который не давался ей три дня, и подошла к окну. В распахнутую форточку вышло бы быстрее и эффективнее, но открыть окно она не осмелилась. Представила, что подумают коллеги, увидев её, взобравшейся на подоконник и бормочущей что-то себе под нос, на седьмом-то этаже. Даже улыбнулась своим мыслям.

Нет, только через стекло, с безопасной позиции. Справится и так. Ведьма она или нет?

Нина закрыла глаза, представила, что внутри шумит, гремит, капает. Позвала дождь по имени, но он не откликнулся: то ли не расслышал шёпот, то ли имя она перепутала, назвала не на том языке. Мама учила её именам дорог, звёзд и природных явлений, но так давно, что Нина почти всё забыла. Не думала, что когда-нибудь понадобится, что станет колдовать всерьёз.

Ошибалась в очередной раз.

Она отошла от окна, раздражённо сгребла вещи в сумку и, сменив белый халат на привычные юбку с футболкой, вышла в ночь.

Разогретый августом ветер Мацукадзэ, старый, как сам мир, дохнул ей в лицо, шевельнул кусты золотистого можжевельника, со смехом промчался по переулку к морю. Запахло солью и от чего-то детством. Нина вспомнила, как притворялась японкой — не только по маме, а вообще, вся, целиком, душой.

В наушниках запела Элла Фицджеральд, и на сердце стало почти хорошо. Нина забыла про проклятие, дождь и просьбы, которые ей не выполнить.

Неважно, что не получилось с дождём. Она попыталась, и, наверное, этого достаточно. Засчитано, и дух за ней не придёт. Может, завтра или через год, но своё сегодня она отвоевала. Без магии и чёрной мести: только вечер, остановка и горькое кофе на ночь, чтобы уснуть рано и не видеть острых колдовских снов.

Только если чуть-чуть.

Нина задремала в автобусе, привалившись лбом к окну, и в полудрёме увидела мёртвую, мокрую до нитки мать. Та говорила что-то о развёрнутых небесах и последних днях мира, о том, чего не избежать и от чего не спрятаться, даже если на твоей стороне все горные духи мира.

Нина вздрогнула и проснулась. Сморгнула застывшие в глазах слезы и позвонила отцу. Неудержимо захотелось окунуться в прошлое шестичасовой разницы, убедиться, что там хорошо, живо и радостно.

— Привет, пап, — поздоровалась она, с трудом переключаясь с японского на русский, вспоминая слова и меняя их на ходу. — У тебя всё хорошо?

— Дождь третий день, — привычно-беззаботно откликнулся отец. — Река распухла, в поле пошла. Бурдюки запруду строят, но не думаю, что поможет.

— Вот как.

Нина представила хмурое, в клочьях облаков небо, низкое, мятое, обиженное. И отца — далеко под ним, крохотного.

— Бабка твоя вчера приходила, — продолжил отец, не дождавшись, пока она ещё что-то скажет. — До утра проговорили.

Нина решила, что ослышалась.

— Приходила? Она же умерла два года как.

Отец только хмыкнул.

— Как будто твою бабку такая мелочь бы остановила.

И правда.

Она вспомнила бабушкино лицо, серое, обглоданное раком до самых костей. Тем самым, что когда-то пожрал и её дочь.

«Половину взяла, чтобы ей не так больно уходить было, — рассказывала бабушка с улыбкой на сухих губах. — Хоть и знала, что всё равно умрёт».

Нина подавила вздох.

Перебрала в голове симптомы болезней из медицинского учебника, но ни один из них не смогла примерить к отцу. Не осмелилась.

Пусть уж магия, мертвецы, разговоры ночи напролёт. Всё, только не что-то пострашнее, что-то, с чем они не смогут справиться, не очередная… хворь.

— Она и о тебе говорила, — сказал отец задумчиво. — Сказала ждать, даже если не ждётся. Знаешь, к чему это?

Нина подумала о том единственном, которого ждала, и внутри у неё потянуло могильным холодом. Она опоздала. Он умер раньше, чем она вернулась в Японию, чем смогла сказать, как много он значит.

Бабушка точно говорила не о нём, а папе просто приснилось. Странный сон, дурной, но не такой уж необычный.

— Понятия не имею.

Они помолчали, и в тишине этой сказали друг другу больше, чем могли бы словами.

Автобус с трудом взобрался на гору, затормозил и, шипя, раздвинул двери. За скромной коробкой остановки шумели, перебирая ветвями, вековые сосны.

— Мне выходить, пап, — Нина поднялась и, махнув водителю, сошла на тротуар.

— Мне в общем тоже, — в трубке зашипело, и голос отца показался далеким. — Береги себя и звони мне, ладно?

— Хорошо.

Нина сбросила звонок и пошла по тропе меж деревьев к дому. Дорога через старое святилище Синто ей нравилась больше обходной под фонарями. Нравилось чувствовать каждый свой шаг, дышать лесом, думать о разном.

О тенях, рождённых темнотой.

Нина почувствовала, что её преследуют, проходя через врата Тори, купленные, по местной легенде, её предком, человеком злым и опасным, сделавшим деньги на крови и желавших откупиться от духов этими самыми деньгами. Лучшее камфорное дерево, краска, перекладины толщиной с ногу. Не помогло. Ни один мальчик в их роду не прожил больше трёх дней, а вот ведьмы стали появляться чаще.

Нина замедлила шаг, обернулась резко и взглянула страху в глаза.

Страх оказался щупленьким, остроносым, с цепким недетским взглядом. На вид лет двенадцати от роду.

— Ты что тут делаешь? — спросила она строго, не зная, кого ей ругать — мальчишку или его родителей, не уследивших, куда он ходит по ночам.

Он кивнул в сторону посадки, скрывавшей ряд покосившихся могил и старое, поросшее полынью и сорняком кладбище.

Нина нервно улыбнулась и только потом вспомнила, что мертвецы не встают из могил и не бродят под фонарями.

— К маме приходил.

Глаза у него были большие, широко расставленные, оленьи.

Нине вдруг стало его жаль.

— Моя тоже там, — ответила она, сменив гнев на милость. — Живёшь недалеко?

Мальчик кивнул.

— Ну, пойдём, провожу тебя домой, сосед.

Они обошли кладбище стороной и свернули в бамбуковую аллею, редко подсвеченную фонарями.

— И часто ты по ночам гуляешь? — спросила Нина.

— Бывает иногда.

— Не место ребёнку на кладбище.

Нина попыталась сказать это серьёзно и по-взрослому, но вышло плохо.

— Я проверить хотел, — выпалил он и тут же замолчал, понял, что сболтнул лишнего.

— Что проверить?

Мальчишка насупился, промолчал.

— Если пообещаю, что никому не выдам, расскажешь?

Он посмотрел на неё внимательно, щурясь на один глаз.

— А правда, что вы ведьма? Что всякое желание исполните, если попросить?

Внутри у Нины дрогнуло. Откуда они только узнают? По радио что ли про неё говорили?

Не всякое. Оживить, вернуть, убить — вряд ли, не тот профиль. Дождь устроить, снег, ключи найти — вот это, пожалуйста. Запросто.

Бесполезная магия, злая. Дразнит, но не даёт то, что по-настоящему нужно. И для себя не поколдуешь, иначе небо тебе на голову и гореть в пещере горного духа вечность.

И почему бабушка не могла остаться в тот день дома? Зачем пошла в горы, встретила духа без имени и, перепугавшись, согласилась выйти за него замуж? Чтобы потом обмануть, устроить свадьбу с дедом, который ни дня её не любил, жить несчастливо и долго, схоронить единственного ребенка, потерять внучку-полукровку и получить проклятие обманутого сверхъестественного жениха на три поколения вперед?

Хотела бы Нина спросить.

— А ты сам, как думаешь? — ответила она уклончиво.

Он осмотрел её с ног до головы и обратно.

— Так и знал, что нет никаких ведьм, — покачал головой мальчик. — И про дождь тоже враньё.

— Какой дождь?

— В школе говорят, что в дождь мертвецы возвращаются, из земли лезут, — он покраснел, словно сказал что-то наивное, стыдное. — Если повезёт попрощаться можно.

Какая-то шестерёнка происходящего, до сих пор Нине непонятного, ускользающего, с щелчком, встала на место. Она, наконец, поняла. И раньше догадывалась, но признавать не хотела, не верила.

Вот тебе и магия.

— И ты маму пришел увидеть?

Дождя не было, но он всё равно поверил, что ошибся. Чудный мальчик.

Кивнул, смахнул злую слезу, улыбнулся Нине:

— Да. Зонт ей принес, думал, если правда… Простудится под дождём, — согласился он. — Только зря, мёртвые же не простужаются, — вздохнул. — Может, не пришла потому, что она сама… Или просто дождь не пошёл.

Они подошли к дому, и он смолк. Посмотрел с тоской на горящие окна и тёмный мужской силуэт на втором этаже.

Нина хотела сказать ему что-то утешающее, но не смогла выдавить из себя и слова. Вспомнила тошноту, которая подкатывала к горлу всякий раз, когда кто-то говорил ей о маме. Сочувствовал, жалел. Хотя её мама ушла не по своей воле, по-другому.

— Береги себя, — сказала она, наконец. — И по кладбищам больше не ходи.

Мальчик улыбнулся вяло и, подумав с секунду, протянул ей зонт-трость.

— Возьмите.

— Зачем он мне?

— Пригодится, — загадочно произнёс он. — Мне почему-то так кажется.

* * *

Красавец истёк кровью и умер у Нины на руках.

Она не была главным хирургом на операции и только ассистировала господину Ёкота, врачу редкого таланта и опыта, и всё же чувствовала себя виноватой.

— С такими травмами — без шансов, — успокаивающе сказал врач, когда всё, наконец, кончилось. — Чёртовы ДТП.

Для эффекта он положил руку ей на плечо, оставив на халате кровавый отпечаток.

Нину затрясло.

Она вспомнила глаза парня — один голубой, другой серый — и его последний тревожный взгляд, брошенный на неё вскользь, прежде чем на него надели маску и вкололи анестезию. Ту, что отправила его в страну сладких смерти и снов.

Так не должно быть.

Нина взглянула на лицо трупа, на уродливую трубку, торчащую из горла, и заклеенные пластырем глаза и всхлипнула. Ей вспомнился страшный обычай второй родины — накрывать глаза мертвеца монетами. Пластырь крестом вдруг показался знаком, который она не заметила, проигнорировала, упустила…

Теперь поздно. Она не справилась.

А ведь пообещала девчонке, что вытащит его. Увидела её слезы и ляпнула, не подумав. Посочувствовала, хоть и не следовало.

И что теперь?

Нину пугала встреча с той, что ждала за дверью и молилась на них с Ёкатой, как на богов.

— Можете поговорить с ней? — Нина обратилась к коллеге, не думая, как глупо это выглядит со стороны.

Они вышли из операционной и, смывая с себя чужую кровь, старались смыть ещё и воспоминания о произошедшем.

Нужно держаться, потому что завтра новый день, новые пациенты и новые смерти — возможно.

Жизнь не остановилась только потому, что в соседней комнатке умер и остывает человек.

— С той девчонкой? — он почесал за ухом и состроил рожу своему отражению в зеркале. — Сама пообещала, сама и говори.

Нина дождалась, пока Ёката, отмыв себя дочиста, уйдёт, напевая под нос глупую песенку. Только потом подошла к раковине и включила воду на полную.

Перед глазами поплыло.

Она, сама того не осознавая, зашептала что-то старое, древнее, рождённое на склонах мёртвых гор.

— Пожалуйста, пожалуйста. Пусть не будет никакой встречи. Пусть что-нибудь случится, и ничего не нужно будет объяснять.

За дверью грохнуло, и в первый момент Нине показалось, что началось землетрясение. Она рванула в сторону, дёрнула дверь на себя и едва не вывалилась в коридор. Не увидела ничего необычного. Просто гром.

Люди, разбившись на группки, завороженно смотрели на улицу.

К окнам шелестящей завесой пришёл дождь. В утробе чёрных облаков снова загрохотало, и на землю хлынул яростный поток вод.

Диванчик, на котором ждала девушка мёртвого, оказался пустым. За кофе отошла? Сбежала?

Нину затошнило.

— Вы не видели здесь девчонку? Лет девятнадцать, смуглая, каре… — она дёрнула за рукав пробегающую медсестру, силой заставила остановиться и ответить.

— Увезли её, — хмуро ответила она. — Удар.

— Как удар? — Нина сглотнула горькую слюну. — Она ведь не умерла?

— Жива, — медсестра сделала шаг в сторону, покосилась неодобрительно, с опаской. — В палату положили. Сильная, выкарабкается.

Нина подошла к окну, тяжело опёрлась о раму.

Зелень, густо смоченная дождём, казалась зловещей, инопланетной, чужой. Очертания сделались резче, но сам мир будто выцвел. Внутри у Нины тоже выцвело, угасло что-то важное и ценное.

И что теперь?

Она нарушила главное правило и применила силу для себя. Не подумала, что колдует, а не просит, как все нормальные люди.

Горный дух обещал, что не тронет никого из семьи, пока они отрабатывают нарушенное обещание и исполняют желания других, пока служат добром и магией, но теперь…

Сейчас или чуть позже?

Жди меня. Недолго осталось.

Нина снова вспомнила о нём. Внезапно и больно. Вспомнила, как вошла в его дом и от чужих людей услышала, что его нет. Вышел, умер, пропал.

Она вернулась в Японию из-за него, а он не дождался совсем чуть-чуть.

Простить это она не могла до сих пор.

Нина вернулась в кабинет, взяла сумку, куртку и зонт, что ей подарил соседский мальчик, и спустилась на первый этаж. Вдохнула поглубже тугой больничный воздух и шагнула под дождь.

Она шла к остановке быстро, и ветер подгонял её в спину.

Листья, сорванные с деревьев, гасли в маслянистых лужах. Зонт рвало из рук, но Нина держала его крепко, словно он был её защитой и оружием.

Автобус не ехал мучительно долго, и, когда перед ней, подняв волну брызг, затормозил «Ниссан» Ёкаты, она даже выдохнула.

— Садись, красавица, — улыбнулся он щербатыми зубами.

Нина кивнула с благодарностью и забралась в машину.

Они сорвались с места прежде, чем она успела пристегнуться или подумать, что делала. Ей было всё равно. Страшное уже с ней случилось и совсем скоро случится снова.

Ёката вел уверенно, нагло, придерживая руль одной рукой с длинными крючковатыми пальцами. Дорога под колесами сверкала, как жидкое стекло.

Нина молчала. Обрюзгшее лицо хирурга вызывало у неё неясную неприязнь. Вопреки всякому смыслу, она ждала от него плохого, и, когда машина свернула к обочине, почти не удивилась. Испугалась — да — но не удивилась.

Причин останавливаться посреди дороги у него не было.

Только если…

Нина успела бросить взгляд на закрытую на замок дверь, прежде чем медвежья рука Ёкаты легла ей на спину и силой потянула к себе.

От него несло табаком, желанием и смертью.

Она вдруг увидела всё, что он хотел с ней сделать. Всё, что уже сделал с другими — той, что нашли в лесу у озера, и той, что плавала, будто русалка, в пруду старого парка.

Нина раскрыла зонт, который сжимала в руках, будто пистолет, и Ёката отшатнулся. Плюнул ругательство в её лицо, промеж глаз и приложил тяжелым кулаком в висок.

В голове у Нины взорвалось.

Раньше, чем она успела сообразить, магия, не сдерживаемая больше никакими обещаниями, хлынула из неё кровавым, застилающим глаза потоком.

Зеркало заднего вида лопнуло, окатив Ёкату осколками. По лобовому стеклу змеёй пошла трещина. С шумом вылетели затворки дверей. Одна из них, отскочив от потолка, воткнулась хирургу в глаз.

Он закричал, а Нина рванула дверь и бросилась бежать по скользкой земле прочь. Только когда машина, вместе с вопящим нечто внутри, скрылась из виду, она позволила себе остановиться и перевести дух.

Дождь вымочил её насквозь, исхлестал по лицу, открытым ногам, голове. От удара Ёкаты мир исказился, стал чужим, мерзким. Нина совсем не понимала, где она и куда ей нужно.

— Вставай, — чужой голос над ухом вырвал Нину из оцепенения, вернул в мир живых.

Она просидела вечность и ещё чуть-чуть, прежде чем незнакомка её нашла. Сколько прошло? Час, два, восемь? Пять минут?

Нина открыла глаза и увидела перед собой широко посаженные оленьи глаза, смутно знакомые.

Прошла долгая минута, прежде чем Нина сообразила, кто перед ней.

— Вы — его мать? Соседского мальчика?

Женщина кивнула, выпрямилась, грустно улыбнулась.

Нина обратила внимание, что на ней колготки и только одна туфля. Вторую она, словно гранату, держала в руках.

Хотела запустить в Нину, если та не встанет?

— Вы умерли.

Малиновая помада испачкала воротник белой рубашки мёртвой, но она этого не заметила.

— Вставай, а то совсем замёрзнешь, — сказала женщина горячо. — Иди домой. Тебе туда надо.

Снова улыбка и снова грустная.

Нина вдруг подумала, что дождь никогда не прекратится, и женщина знает, о чём говорит.

На слабых ногах она поднялась.

— Куда?

Мёртвая рука указала направление.

— Спасибо, что проводила сына.

Нина кивнула и пошла, ни разу не оглянувшись. Побоялась, что сойдёт с ума, если обернётся и увидит её, в одной туфле и грязных колготках, за спиной.

А ведь бабушка говорила, что у призраков, юрэй, как она их называла, нет ног. Ошибалась.

Или Нина просто выдумала мертвячку? Может, мертвячка выдумала её?

Нина шла долго. Остановилась только, когда обнаружила себя во дворике старого святилища Синто, почти дома.

Подёргала дверь, но та оказалась заперта. Сил у Нины не осталось, и она тяжело опустилась на ступени, мечтая только о доме и тепле, хотя бы его капельке.

Дождь так выхолодил её изнутри, что она всерьёз боялась умереть прямо на ступенях. Как врач знала, что даже если доберётся до дома — не выкарабкается. Лихорадка возьмёт своё и уложит её в могилу так, как не смогли Ёката и обманутый горный дух.

Нина подняла глаза и увидела над собой человека.

Мужчина в костюме мок под дождём сам, но пытался защитить её, держа над головой портфель, прикрывая от злых, острых, как осколки стекла, капель.

— Что за?..

Нина резко села, позабыв об усталости, холоде и боли разом.

— Увидел вас с дороги и решил, что нужна помощь, — улыбнулся он.

Японец. Красивый, широкоплечий, с искорками в глазах.

Такой бы ей понравился, будь обстоятельства другими. Он походил на того, что она схоронила, и это давало ему сто очков вперёд.

— Я в порядке, спасибо, — Нина встала и тут же, зашатавшись, чуть не упала назад. Незнакомец поддержал её за талию. — Просто поскользнулась.

Он кивнул, но рук от неё не убрал. В этом не было угрозы, не было навязчивости и желания большего, и Нина немного успокоилась. Да и поняла, что не сможет отбиться, если он, и правда, захочет причинить ей вред.

Будь, что будет.

— Могу я вас проводить? — спросил он, заглядывая ей в глаза. — Вы, наверное, недалеко живёте, раз решились выйти в дождь?

Нина представила, как много шагов ей придётся сделать до дома, и согласилась. Бросилась в омут с головой, чувствуя сердцем, что ей уже не выплыть. Ёката ударил её слишком сильно.

Спаситель спросил адрес и, взяв её под руки, повёл по дороге в обход кладбища.

Откуда он только взялся?

Они вступили в сад при её доме в первых сумерках. Ветер прошёлся по ветвям барбариса и елей, вспомнив старую мелодию, которую слышал когда-то. Мелодию, которая свела её родителей — русского военного врача и японку-пианистку. Что же такое мама играла, что, раз услышав, отец не смог её забыть?

Нина поднялась на крыльцо и снова покачнулась. Она вяло подумала о сотрясении мозга и робко попросила мужчину помочь.

Ему пришлось нести Нину через порог, как невесту.

Пока она скидывала мокрые вещи и отогревалась под горячей водой, он разобрался с кондиционером и переоделся в старый отцовский халат, который нашёл в шкафу.

Нина думала он не дождётся её и уйдёт также внезапно, как появился, но он остался. Дождь держал его в наколдованных объятиях и баюкал тихо-тихо, чтобы не сбежал.

Кого же он так ей напомнил, этот чудак, решивший помочь?

Нина заварила чай, разлила по чашкам и, едва взглянув в его глаза, вспомнила. Глаза остались прежними.

Присев рядом с ним на пол, Нина уткнулась носом ему в спину.

— Так бы всегда, — сказала она просто и искренне. — Сидеть, уткнувшись в твои плечи, и слушать дождь.

Ей стало страшно, что дождь закончится, и он уйдёт. В сердцах она пожелала, чтобы дождь лил вечно, чтобы весь мир утонул, если надо.

Пока вся магия, что еще осталась в ней, не кончится, она будет держать его у себя. При себе. Рядом. И плевать что потом.

Он обернулся к ней и поцеловал в здоровый висок, щёку, уголок губ.

— Мы ведь до сих пор друзья? — улыбнулся ласково.

Нина вспомнила, как он спрашивал это в детстве, если не появлялся слишком долго, если обижал её чем-то.

Она так хотела увидеть, каким он вырос, но на японских могилах не вешали фото, а у его пьянчуги-матери ни одной не нашлось…

— Я ведь говорила, что вернусь, — Нина жарко выдохнула ему в шею и отстранилась, дразня больше себя, чем его. — Почему не подождал?

Она так хотела успеть, ни ради бабушкиного дома, магии или практики в больнице, даже не из-за страха перед проклятием, а ради него одного. И опоздала.

— Слишком много работал, — он снова улыбнулся и снова поцеловал, — но умер от тоски.

За окном грохнуло. Горный дух нашёл её по запаху крови и любви и пришёл мстить. Нина не обратила на него внимания, не подумала, что он посмеет навредить ей после стольких лет рядом с семьёй, в головах и за спиной. Не поверила, что он вообще существует, что всё вокруг — возлюбленный, магия, дождь — настоящее, что она дома, а не лежит с проломленной головой в придорожной канаве, брошенная Ёкатой, как старая игрушка, перевернутая кукла Тэру-тэру-бодзу, вызывающая дождь вместо того, чтобы от него спасать.

Поздно.

Дух зашумел под окнами, надавил на стены, завалил мокрой жижей сад.

— Я люблю тебя, — прошептала она в темноту.

Когда сель ворвался в дом и разворошил в нём всё, Нина улыбалась.

— Я так тебя люблю.

* * *

Дождь шёл тысячу триста семьдесят два дня.